Приснилось, будто сижу в кресле в какой-то полутёмной комнате, в руке у меня бокал. Напротив, тоже в кресле, сидит какой-то чувак, у него в руке сигарета. Он стряхивает пепел в пепельницу на журнальном столике и говорит:

— Вообще я удивлён, что ты не отказался со мной общаться. Ты же вроде против спортивной охоты, а я как раз охотник.

А я отвечаю:

— Ну, если общаться только с теми, чьи мнения и взгляды во всём совпадают с твоими, придётся прекратить даже внутренний диалог.

Слишком низкое давление рождает интересные сюжеты. Я, например, сижу, а какая-то женщина в пышных длинных юбках убеждает меня “влезть во второй этаж к проезжающим, потому что люди внесли за ними примечательный сундук. На том сундуке, правда, печать дипломатического ведомства, но она уже сломана, так что мы, если поинтересуемся содержимым, ничего святого не нарушим”.

И тут я: “А! Что?! Какие проезжающие? Тут же никого нет! Откуда у меня это в голове?!” Встрепенулся — ушло, как туман от ветра.

А чуть раньше сегодня днём меня догнали какие-то мелкие пацаны и стали крутить передо мной каким-то бумажником, сопровождая это действие крайне ехидными гримасами. Я говорю:

— Чего вам?

А они:

— Твой кошелёк! Что за него дашь?

Я им:

— Да с чего вы взяли, что он мой? Не мой это.

— А мы его из твоей сумки вытащили.

И пальцами указывают на сумку у меня на плече. Я смотрю — а сумка-то не моя. И вообще женского скорее фасона. Я в неё заглядываю — а в ней всё не моё. Думаю:

— Так, где я её взял? И где моя?

И вдруг куда-то бегу и начинаю по каким-то очень смутным признакам окружающих сумерек, фиксируемым почему-то то лишь боковым зрением, то в промежутки между отдельными морганиями, искать какое-то место. Пытаюсь вспомнить его, но не могу: в памяти только какие-то мелькающие стоп-кадры, обрывки чьих-то слов, какие-то очень быстро и в полутьме проскакивающие перед взглядом части крон деревьев под странным углом, люди в плащах, на которых я смотрю то будто с асфальта, то будто с крыши — и первое переходит во второе в попытке просто пошевелить глазами или повернуть голову. Я толкаю какие-то двери, потом другие, третьи, но вроде на том же месте, что были первые. Наконец, одни двери открываются — и я захожу в хорошо освещённую лампами накаливания длинную кухню-веранду, смотрю на посуду на кухонных поверхностях, деревянный пол, вижу проход в межкомнатный закуток, из него лестницу наверх, иду по этой лестнице — там комната, такая же длинная, как и кухня. В комнате диван, на нём вповалку сумки, верхняя одежда. Среди этого всего моя сумка. Я бросаю ту, что была у меня, беру свою, заглядываю в неё и нахожу окровавленный нож. С невероятным усилием будто проворачиваю в памяти массивные металлические валы со шпеньками и рельефными буквами — и окружающая обстановка сменяется яблоневым садом. Передо мною два мальчика в чёрных штанишках по колено с наглаженными стрелками и чёрных же “матросских” рубашках. Оба смотрят под ноги, один в оторопи, другой смеётся. Прослеживаю их взгляды — между ними и мной лежит ещё один такой же мальчик, явно только обмякший, только утерявший тонус живого существа, а у меня в руке нож со свежей кровью на границе клинка и рукояти. На руке тоже следы крови. Но нож — не тот, что был в сумке. Я бросаю нож, двое мальчиков убегают, лезу в сумку, достаю нож, обнаруженный на предыдущем плане, поднимаю второй — это разные ножи, но они оба в крови. Отбрасываю оба, осматриваю лежащего мальчика, переворачиваю его — никаких ран, ни ножевых, ни каких-то ещё. Он просто мёртвый. Вижу небольшой садовый домик, бегу к нему, вхожу — и оказываюсь опять на длинной кухне-веранде. Там за столом сидит женщина в ситцевом платье, я хочу понять, кто она, или хотя бы рассмотреть лицо, но мне не удаётся в это лицо посмотреть: я будто не могу рассчитать усилие шейных и глазных мышц — моя голова, направление моего взгляда всё время будто слегка промахиваются мимо неё, в результате я всё время смотрю на что-то другое, а она остаётся в периферическом зрении. Она говорит что-то о том, что, мол, “мы специально подменили нож ножом с другой кровью, сумку с этим ножом подменили другой сумкой, погибшего подменили внезапно умершим мальчиком, а тебя отправили к метро”. “Зачем, — спрашивает, — Ты вернулся? Ты же мог всё испортить”. Я перекатываю сказанное ею в голове, как металлические бильярдные шары по качающейся столешнице, и не могу уловить в перечисленных действиях ни логики, ни начала, ни объяснения тому, что происходит. И опять безуспешно пытаюсь поймать взглядом её лицо. “Ну вот смотри”, — говорит она и поворачивает ко мне экраном стоящий на кухонном столе монитор. Я смотрю, но всё не в фокусе. Я всматриваюсь — и вдруг понимаю, что это мой монитор, стоящий на моём столе. В совершенной панике оглядываюсь по сторонам — моя комната, я сижу за своим рабочим столом.

Собственно, измерил давление — 90 на 55.

И весь день сегодня такие провалы с бредом. Видимо, отходняк после вчерашней стоматологической анестезии. После прошлого визита к стоматологу на следующий день точно так же было. В тот раз, правда, не смог запомнить ни одного бредового эпизода. В один из них помстилось, будто мне кто-то что-то пытается объяснять, но из его или её рта исходит только восхитительная глоссолалия — слова не только означают что попало, никак не связанное друг с другом, но и синтаксически совершенно никак не сочетаются. Однако при этом ритмически произносимое звучит как нормальные правильные русские фразы. Когда это осознал, сразу очнулся и понял, что две фразы остались в голове. Захотел их записать, но состояние у меня было настолько потерянное, что пока сообразил, как это сделать, на их месте была только ноющая пустота.

Когда мне было двадцать с небольшим, такие приходы на ровном месте меня всегда радовали. Я старался их записывать, иногда это получалось. На фоне тогдашней интеллектуальной моды это казалось литературой. Сейчас просто хочется отвинтить голову и заменить её чем-нибудь более надёжным. А потом туловище тоже отвинтить и тоже заменить чем-нибудь титановым с термоядерной батарейкой.

Добрый вечер.

Приснилось, что потерял все деньги и документы. Оставил в зале, где шëл плохой панк-концерт, с которого не мог уйти: выходил в дверь и оказывался опять в зале, и так много раз. Потом как-то оказался на улице, причëм далеко от того зала. И без сумки, в которой всë. Когда понял, что случилось, надел кожаный намордник и тычками лица в наморднике забил насмерть прохожего. Потом вернулся в зал, а там начинается концерт классической музыки и вокруг чуть ли не все-все женщины, которых я когда-либо знал в жизни, одетые в светлые платья пастельных тонов и с жемчужными нитками на шеях, как в униформе. Рассаживаются по местам. А я начинаю искать свою сумку и всем мешаю. Когда протискиваюсь между рядами и с моего лица на платье одной женщины капает кровь, она вдруг вскакивает, выхватывает из сумочки железнодорожный костыль и всаживает мне в правый глаз. После чего я начинаю ходить восьмëрками на четвереньках по какой-то перемешанной с говном соломе и понимаю, что я какое-то четвероногое животное с очень неудобными короткими ногами, прикреплëнными по бокам от тела, а кровь с морды капает уже часто и очень крупными каплями. Вижу в говне и соломе, по которым хожу, свою сумку, но мне нечем еë взять, потому что чешуйчатые короткие лапы с неслушающимися пальцами, а на морде намордник. Чувствую невыносимое отчаяние и просыпаюсь.

Снилась хтоническая хтонь. Будто я с группой друзей и коллег в какой-то деревне, в тесном деревенском доме. По составу присутствующих трудно предположить, зачем мы там, никакой дополнительной информации нет. Мы частично сидим за столом с белой расшитой скатертью, частично стоим вокруг него. Какая-то массивная baboushka в платке по-казачьи хлопочет у стола — ставит на него алюминиевую кастрюлю с обгорелым грязным дном и, улыбаясь, говорит:

— Гречечка с колбасными очисточками — объеденье!

Все смотрят на неё, несколько охуев. Она продолжает:

— Кто не любит колбасные очисточки? Все любят! Гречечка с очисточками — главный деликатес!

Уходит, возвращается с большим бидоном, из которого разливает половником кефир в стоящие перед нами на столе гранёные стаканы, жестяные и керамические кружки. Потом ставит бидон на стол, опускает в него половник, оглядывает всех с игривым прищуром и спрашивает:

— К кефирчику какая первая приправка?

Все тупо молча пялятся на неё, ожидая — после очисточек-то — чего угодно.

— Лампасный хлебушек! — почти торжественно отвечает она на собственный вопрос и извлекает откуда-то большой нарезной батон, на который вдоль нашиты красно-сине-белые лампасы, как на спортивных штанах.

— Ну, признавайтесь — в детстве дрались за лампасный хлебушек?

На этом месте мой организм, видимо, не выдержал степени охуения и проснулся.

Уснул тут вечером, и приснилось занятное. Будто у меня в сознании был такой уголок — умозрительная просторная комната, заваленная старыми картинами и всяким милым хламом настолько, что стала тесной. В ней были большие окна, но они были в застарелой коричневой грязи, в пыли, в паутине, в высохших мухах, а также полузакрытые старыми шкафами и большими холстами в рамах, повёрнутыми лицевой стороной к окнам. В общем, очень милое уютное место. И будто я, когда совсем люто устану, мысленно переносился в эту комнату и там немного отдыхал. И вот я как-то совсем-совсем заебался, с трудом доковылял до лежанки, прилёг, прикрыл глаза, перенёсся мысленно в эту комнату — а там офис.

Приснилось, что борюсь с декадансом в России организацией школ-пансионов с телесными наказаниями и общественными работами.

Внутри школ все ходят в белом.

Младшие в свободное от занятий время рыщут по округе и смотрят, где что не так. Например, лестница на наклонном участке улицы пришла в негодность. Тогда старшие добиваются от городских властей, чтобы школе выделили бетон, арматуру, сварочные аппараты, доски для опалубки и т.п. И бригада старших девочек (не знаю, почему именно девочек, во сне было так) отряжается делать новую лестницу. А бригада старших мальчиков — пороть чиновников мэрии и взрослых, живущих возле этой лестницы.

Вечерами все при неярком свете (экономия!) молча пьют чай под “Кинг Кримсон” или слушают, как кто-нибудь из младших вслух читает Гомера.

А я над всеми этими школами называюсь “Смиренный уложитель порядка в системе гражданского роста”.

Снилось сегодня, что гуляю по промозглому декабрьскому городу с какой-то совсем юной девочкой, лет 18—28. И вот она видит в земле на том, что теоретически должно быть газоном, сырую грязную продолговатую ямку, ложится туда и протягивает мне руки. Ну я беру её за руки и поднимаю. А она обижается и говорит, что я её не люблю, раз не понял, что должен был лечь рядом с нею вот в это во всё и там, в общем, обнимать-целовать. При нуле градусов. В яме на газоне. Не выдержав безумия её укоров, я проснулся.

Через некоторое время уснул опять. Приснилось, что ходим с подругой по гигантской выставке где-то в провинции. Выставка под открытым небом и устроена как невероятных масштабов лабиринт из стендов со всякой фигнёй. И как-то мы потерялись друг от друга. Я достаю телефон — и роняю его. Смотрю туда, куда он упал, а там куча запчастей посреди камней, грязной травы и островков грязного снега. Я начинаю их поднимать и понимаю, что никогда не соберу из этого телефон. А её номера наизусть я не помню. И мы ещё не решили, в какой гостинице остановимся. А выставка — гигантская. И на ней очень много людей. В общем, найтись — почти нет вариантов, кроме случайности. И вдруг я вижу под ногами свой телефон. Целёхонький. Видимо, он просто упал туда, где перед этим кто-то уже разбил похожий телефон. Я поднимаю его и переполняюсь радостью настолько, что сразу опять просыпаюсь. Проснувшись, не успеваю отойти от сюжета, хватаю этот самый телефон и собираюсь немедленно звонить той самой подруге. Слава богу, что на стартовой заставке телефон показывает время. Было 03:20. В последний момент остановился. Отдышался, успокоился, встал и съел для успокоения две большие миски щей из кислой капусты. А потом, на остатке возбуждения мозга, ещё и больше половины посуды перемыл и завтрак приготовил.